Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

Всего только эти два слова: «Вы подлый!» А потом сразу очутилась подле баронессы Анны, которая уже держалась за ручку двери.

— Простите! — сказала она так тихо, словно никто больше здесь не был достоин услышать это. — Вот кольцо.

И она вложила обручальное кольцо Гарри в руку баронессы Анны. И вдруг баронесса Анна почувствовала широкое, теплое личико девушки на этой своей руке и как на ней вспыхнул мягкий, пылкий поцелуй.

— Простите! — шепотом повторила маленькая «ласточка» и убежала.

А баронесса Анна стояла на улице, в темноте, еще совершенно оглушенная, и ждала, когда неожиданное происшествие обретет в ней форму и смысл. И случилось то, что счастье, сладкое, горячее, тайное счастье на мгновение закрыло ей глаза…

Стоп! Довольно и ни слова больше! Рассмотрите эту драгоценную мелкую подробность! Она стояла восхищенная, околдованная, потому что шутиха, бродяжка подошла поцеловать ей руку!

Мы оставляем тебя, баронесса Анна, мы целуем тебя в лоб, прощай, мы торопимся! Поспи! Всю ночь ты будешь видеть во сне подбежавшую к тебе «ласточку» и будешь немного счастлива.

Ибо счастье, легкий хмель и трепет счастья приливает к сердцу, когда два эти мира, между которыми порой блуждает тоска, соприкасаются в кратком, обманчивом сближении.

Удивительный ребенок

Перевод Е. Шукшиной

Выходит удивительный ребенок — и в зале становится тихо.

Становится тихо, а затем люди начинают хлопать, потому что где-то сбоку человек, рожденный властителем и пастырем, первым ударил в ладоши. Никто еще ничего не слышал, но все аплодируют, ибо мощный рекламный механизм выполнил за удивительного ребенка предварительную работу, и люди уже очарованы, знают они об этом или нет.

Удивительный ребенок выходит из-за роскошной ширмы, сплошь покрытой вышитыми ампирными венками и невиданными цветами, проворно забирается по ступеням на подиум и под аплодисменты заходит, как в воду — немного озябший, овеваемый легкой дрожью, но все же как в дружественную стихию. Он подходит к рампе, улыбается, словно его собираются фотографировать, и благодарит неглубоким, робким, прелестным дамским поклоном, хотя это мальчик.

Он весь в белом шелку, отчего по залу распространяется некоторое умиление: белый шелковый пиджачок фантастического покроя, на поясе широкая лента, и даже туфли из белого шелка. Но с белыми шелковыми штанишками резко контрастируют голые, совсем смуглые ножки, так как это греческий мальчик.

Зовут его Биби Сакелафилакас. Тут уж ничего не поделаешь. От какого имени уменьшительное или ласкательное это «Биби» — не знает никто, это считается коммерческой тайной импресарио. Гладкие черные волосы Биби спадают до плеч, но тем не менее расчесаны на боковой пробор и убраны со смуглого, с узкой выпуклостью лба шелковой ленточкой. У него самое безобидное на свете детское личико, недоделанный носик и несмышленый рот; только нижние веки под черными как смоль мышиными глазами уже несколько матовые и четко отграничены двумя характерными черточками. Выглядит он на девять, хотя на самом деле ему восемь, а выдают его за семилетнего. Люди и сами не знают, верят ли они этому. Может, все понимают и тем не менее верят, как привыкли поступать в некоторых случаях. Немного лжи, полагают они, красоте не повредит. Откуда же, полагают они, среди будней взяться назиданию и возвышенности, если не привнести немного доброй воли и не дотянуть дважды два до пяти? И их людские мозги совершенно правы…

Удивительный ребенок раскланивается, пока приветственный шум не затихает, затем идет к роялю, и люди бросают последний взгляд на программку. Сперва «Marche solennelle»[43], затем «Reverie»[44], а затем «Le hibou et les moinеаuх»[45] — все это написал Биби Сакелафилакас. Вся программа его, его сочинения. Он, правда, не умеет их записывать, но они у него в необыкновенной маленькой голове, и, как серьезно и сухо упомянуто на афишах, составленных импресарио, необходимо отметить их художественное значение. Складывается впечатление, что это признание вырвалось у импресарио после трудной борьбы с его критически настроенной природой.

Удивительный ребенок садится на вращающийся табурет и закидывает ножки к педалям, которые посредством остроумного механизма закреплены намного выше обычного, чтобы Биби мог до них дотянуться. Рояль его собственный, он повсюду возит его с собой. Инструмент стоит на деревянных чурбанах, лакировка от множества перевозок несколько пострадала, но все это только подогревает интерес.

Биби ставит белые шелковые ступни на педали, строит хитростную рожицу, смотрит перед собой и поднимает правую руку. Это смуглая наивная ручка ребенка, но сустав запястья не по-детски сильный, и видны натруженные косточки.

Рожицу Биби строит для людей, ибо знает, что их нужно немного развлечь. Но сам для себя, потихоньку, получает при этом особое удовольствие, удовольствие, которое никому не смог бы описать. Это то щекочущее счастье, таинственное содрогание блаженства, обливающее его всякий раз, как он садится за раскрытое пианино, — он никогда его не утратит. Опять перед ним клавиатура, эти семь черно-белых октав, посреди которых он так часто забывался, погружаясь в пучину приключений и глубоко волнующих судеб, и которые тем не менее опять явлены чистыми и нетронутыми, как выдраенная рисовальная доска. Перед ним расстелилась музыка, вся музыка! Она расстелилась, как зазывное море, он может ринуться в нее и блаженно плыть, дать укачать себя, унести прочь, совсем потонуть в шторм и все же удерживать в руках власть, править и решать… Он держит правую руку в воздухе.

В зале мертвая тишина. То самое напряжение перед первым звуком… Как же начнется? И вот начинается. Указательным пальцем Биби извлекает из рояля первый звук, неожиданно сильный звук из среднего регистра, подобный трубному гласу. На него нанизываются другие, разворачивается интродукция — все расслабляют мышцы.

Это роскошный зал, расположенный в первоклассной модной гостинице, с розовато-мясистыми картинами на стенах, пышными колоннами, зеркалами в завитушках и несметным количеством, настоящей вселенской системой электрических ламп накаливания, повсюду расщепляющихся цветочными зонтиками, целыми пучками, от которых пространство содрогается тонким, золотистым, небесным, намного светлее дневного светом… Нет ни одного свободного стула, люди стоят даже в боковых проходах и сзади. Впереди, где по двенадцать марок (ибо импресарио исповедует принцип цен, внушающих трепет), рядами расселось благородное общество: удивительный ребенок вызвал живой интерес в высших кругах. Мелькают во множестве мундиры, изысканного вкуса туалеты… Даже кой-какие дети, благовоспитанно свесив ноги со стульев, блестящими глазами глядят на своего милостью Божьей отмеченного бело-шелкового сверстника…

Впереди слева сидит мать удивительного ребенка, крайне дородная дама с двойным напудренным подбородком и пером на голове, сбоку от нее — импресарио, господин восточного типа с крупными золотыми запонками на сильно выпущенных манжетах. А в центре спереди сидит принцесса. Это маленькая, морщинистая, скукожившаяся старая принцесса, но она покровительствует искусствам, если только они нежно-чувствительны. Она сидит в одном из глубоких бархатных кресел, а под ногами у нее расстелены персидские ковры. Сложив руки под самой грудью на сером шелковом платье в полоску, глядя на удивительного ребенка-труженика и склонив голову набок, она являет собой образ неземного мира. Подле нее придворная дама — даже в зеленом шелковом платье в полоску. Но она на то и есть всего-навсего придворная дама, что не может и откинуться.

Биби заканчивает весьма роскошно. С какой же силой этот карапуз долбит по роялю! Ушам не веришь. Еще раз в развернутой гармонической аранжировке широко и хвастливо звучит тема марша, энергичная, энтузиастическая мелодия, и на каждом такте Биби откидывает корпус назад, будто победоносно марширует на торжественном параде. Затем бравурно заканчивает, сгорбившись, бочком сползает с табурета и с улыбкой ждет аплодисментов.

И они раздаются — единодушные, растроганные, восторженные: нет, вы только посмотрите, как он изящно поводит бедрами, исполняя эти свои милые дамские поклоны! Хлопайте, хлопайте! Погодите, я только сниму перчатки. Браво, маленький Сакофилакс, или как тебя там!.. Вот чертенок!..

Биби приходится трижды выходить из-за ширмы, прежде чем публика угомонится. Несколько копуш, запоздавших зрителей протискиваются сзади, с трудом рассаживаясь в переполненном зале. И концерт продолжается.

Биби нашептывает свою «Reverie», целиком состоящую из арпеджио, над которыми иногда на слабых крылышках поднимается мелодия, а затем исполняет «Le hibou et les moineaux». Эта вещь имеет решающий успех, оказывает воспламеняющее воздействие. Настоящая детская пьеса, и удивительной наглядности. В басах слушатель видит скорбно хлопающего замутненными глазами сыча, а в верхнем регистре нахально и вместе с тем трусливо шныряют желающие подразнить его воробьи. После этой piece[46] Биби вызывают четыре раза. Служащий гостиницы с блестящими пуговицами выносит на подиум три больших лавровых венка и, пока Биби раскланивается и благодарит, держит их перед мальчиком на вытянутых вбок руках. Даже принцесса присоединяется к аплодирующим, легонько смыкая плоские ладоши, так что они не издают ни звука…